В моей голове скачут и перетаптываются Рудуду и Рикики по не слишком старательно выученному уроку французского, путаясь и запинаясь о кроликов, которым добрый Мартин каждое утро donne du pain. Маша опять будет говорить, что я очень способная, но ленюсь. "Же фэ, тю фэ, иль фэ, ну фэ...фо? фон?...или все-таки фэ?...кажется, там было какое-то длинное слово...." Точно будет говорить, а мама потом будет мне выговаривать.
Я вхожу и замираю. В коридоре стоит запах историй, пудры и апельсиновых цукат.
Эти цукаты были главной мотивирующей силой, заставляющей меня преодолевать свою лень и сражаться с Рудуду и Рикики, поступки которых уже тогда казались мне довольно глупыми, а их описание слишком приторным.
В отличие от апельсиновых корочек в стеклянной вазе, самого роскошного и непривычного лакомства моего детства.
Цукаты были наградой за хорошо выученный урок французкого, которому меня учила внучка той удивительной женщины, что умела их готовить. Внучка занималась со мной просто из дружеского расположения к моей маме и любви к языку и искусству (она преподавала французский в ГИТИСе).
Сама удивительная женщина стала второй матерью для моей бабушки после того, как моя прабабушка была расстреляна в далеком 37-м.
Вера Алексеевна появлялась в дверях своей комнаты, невысокая, хрупкая и изящная, одетая в безупречно сшитое темное платье. Мое сердце почти останавливалось от восхищения, в линиях этого платья, в каждом шве и детали не было ни малейшего изъяна, долгие годы после того я не видела настолько хорошо сшитой одежды и настолько хорошо одетых людей и только многие годы спустя я осознала, что так восхищавшее меня впечатление определяется коротким словом "вкус". Шила все это Вера Алексеевна сама.
Из тех лет моя память вынесла только этот смутный образ исключительного силуэта, вкуса, живых смеющихся глаз, такой же живой и увлекательной речи (содержания которой я совершенно не помню, я помню только, что мне нравилось слушать)....и цукат. Пудры и апельсиновых корочек.
****
Мне около 12. Я некрасивая, нескладная, со слишком длинными и большими руками и ногами, со стрижкой "сессон", которую я ненавижу, но мама не разрешает мне отращивать волосы, они слишком тонкие, с синяками под глазами на бледном лице, на котором существует один только огромный нос, в дурацком советском хлопковом платье в унылую клеточку, которое, кажется, сшили специально для таких, как я, чтобы они не портили собой красивые вещи.
На соседнем участке самая красивая девочка нашего дачного поселка в Кратово, дочь или внучка какой-то мидовской шишки, кокетничает с мальчишками, на ней ярко-розового цвета кофта и джинсы, настоящие голубые американские джинсы. И у нее проколоты уши, а в них золотые сережки с камешками. Она смеется, встряхивает темными пышными кудрями, надувает губы, а мальчишки млеют около нее, как приклееные.
Я сижу на скамейке под акацией позади большого дома, сгорбившись и подтянув ноги, и мрачно наблюдаю за происходящим праздником жизни незваной гостьей сквозь решетку забора.
Я слышу звук шагов, оборачиваюсь и вижу Веру Алексеевну, которая, прищурившись, весело смотрит на меня, опираясь на палку. Ей точно сильно за 80, она уже плохо видит, но ее слепнущие глаза все равно умеют смотреть весело.
"Тебе нужно выпрямиться, Маша", - говорит она, и в этот же момент я осознаю, что она имеет в виду не только мою осанку и мрачно сгорбленную прямо сейчас спину .
Больше она ничего не говорит, а если и говорит, то я этого не помню.
****
2007-й. Я жду посадки на свой рейс в Шарль де Голль и отстраненно брожу по дьюти-фри, коротая время. Мое сердце разбито, я проталкиваю себя из этого дня в следующий только из чувства долга, сидя, сгорбившись, на своей внутренней скамейке и глядя на окружающую жизнь сквозь решетку забора. Меня ничего не радует, и мне не хочется, чтобы что-то радовало, извращенно-удовлетворенное чувство самоотречения от вовлеченности в жизнь накрыло меня с головой как мягким и душным одеялом, из-под которого не хочется вылезать в колючий остывший утренний воздух.
Я не люблю ароматы Guerlain, они не о таких, как я, и я равнодушно иду мимо полок, около которых консультант что-то брызгает на блоттер для очередной клиентки.
Я разворачиваюсь в сторону от догоняющего меня облака и....и мне снова почти шесть, я стою в полутемном коридоре, замирая в запахе пудры и апельсиновых цукат, и чей-то веселый уверенный голос говорит мне "Тебе нужно выпрямиться".
****
Этой женщины, о которой и для которой существуют ароматы Guerlain, давно нет в живых, она умерла вскоре после того, как ей исполнилось сто.
Но она живет в моей памяти, и эта память до сих пор со мной в этом флаконе.
L`Instant de Guerlain Fleur de Mandarine
